Психология. Физиология души
А. Герцен. Общая физиология души. Перевод А. Паперна. Санкт-Петербург 1890.
Для нас остаётся совершенно не понятным, с какой целью переводчик счёл нужным передать заглавие книги «Psycho-physiologie generale», что значит «общая психофизиология», посредством термина «общая физиология души»; между этими двумя понятиями огромная разница: «физиология души» в общепринятом (в английской и французской литературе) значений есть изображение законов чисто душевных явлений: например Carpenter назвал своё сочинение «Mental physiology», Maudsley «Physiology of mind», Paulhan «Physiologie de l`esprit»; эти сочинения главным образом «психологические». Между тем Герцен преследует совсем иные цели: ему нужно доказать существование тесной взаимной связи между телом и духом. По его словам, ни в одной из его работ его предшественников не излагается с достаточной полнотой отдел наиболее существенный, содержащий в себе доводы в пользу основного факта, на котором покоится вся научная психология: факт этот состоит в том, что «нет психической деятельности без соотносительных молекулярных процессов в нервных элементах». Задача Герцена не «психологическая» в строгом смысле этого слова, а скорее уже философская или метафизическая, которая и разрешается у него в весьма определённом смысле.
Во введении автор разбирает вопрос о «монизме и дуализме» по его собственному признанию, он примыкает к монизму, – мы могли-бы сказать, «материалистическому», несмотря на то, что, по собственному заявлению, он далёк от односторонностей, как устарелого спиритуализма, так и материализма. Субъективный метод в психологии для него имеет значение только драгоценного и необходимого вспомогательного средства, – вопреки мнению лучших авторитетов по этому вопросу (Милль, Спенсер, Тэн и др.), которые признают, что главный метод психологии субъективный, причём объективный метод является вспомогательным. В главе «о материи и силе» Герцен высказывает убеждение, что сила и материя представляют одно и тоже и разделить их можно только на словах; он безусловно не признаёт обычного разграничения материи от силы, осуждая за одно и дуализм, как философское выражение этого взгляда.
Психо-физическая деятельность представляет особый вид молекулярного движения; это доказывается тем, что она требует для своего совершения известного времени, что подтверждается опытом. Приводится много цифр для времени так называемой «простой реакции». Здесь между прочим высказывается довольно любопытное соображение: «Быть может произведя опыты над большим числом представителей различных национальностей удастся установить между расами постоянные различия.» В этих словах слышится намёк на важное значение для антропологии измерений скорости психических актов. Затем из указанного закона делается следующий вывод: «так как всякий процесс, требующий известного времени для его совершения, не может быть ничем иным кроме движения, то и психофизиологическая деятельность должна представлять собой движение». Приводятся опыты Шиффа для доказательства того, что психические акты связаны с развитием известного количества теплоты. Из связи души и тела Герцен считает возможным сделать выводы относительно «свободы воли»; в этом вопросе он является решительным детермистом. В третьей части (наиболее интересной во всей книге), озаглавленной «сознание и самосознание», он рассматривает ступень участия сознания в центральной нервной деятельности. Льюис стремится доказать вездесущность сознания не только в интеллектуальных актах, но и во всех нервных процессах, не исключая и самых простых и автоматических рефлексов спинного мозга. Маудсли-же, наоборот; старается доказать, что сознание может отсутствовать всюду, не только в низших нервных актах, спинно-мозговых и сенсомоторных, но даже и в самом сложном и менее всего автоматическом рефлексе корковой области мозга, не исключая интеллектуальной деятельности. Герцен не соглашается ни с тем, ни с другим из этих взглядов. По его мнению, в деятельности любого центра элементы сознательный и бессознательный всегда и всюду сосуществуют, но в зависимости от совокупности условий, преобладают то тот, то другой. Физический закон сознания он формулирует так: «Сознание связано исключительно с функциональной дезинтеграцией центральных нервных элементов; интенсивность его прямо пропорциональна этой дезинтеграции и обратно пропорциональна лёгкости, с которой каждый элемент передаёт прочим совершающимся в нём процессы дезинтеграции и возвращается в фазу реинтеграции».
Различным центрам приписываются различные виды сознания.
I. В спинном мозгу мы находим элементарное, безличное, лишённое разумности сознание. II. В сенсорно-моторных центрах мы находим индивидуальное сознание, зачаточное представление, зародыш умственной деятельности. III. В корковых центрах мы находим разумное сознание, ясное представление об отношениях индивида к внешним предметам и этих предметов к друг другу. IV Наконец во всей нервной системе мы должны допустить сознательность или бессознательность деятельности, в зависимости от физиологической фазы этой деятельности и приведенного выше закона.
Мы не можем при этом не указать на одну оригинальную черту в разрешении вопроса о формах сознательности, именно на признание Герценом возможности «сознания без различий», что противоречит уже установившимся взглядам по этому предмету в английской психологии. Книга заканчивается главой о самосознании. В общем в разбираемой нами книге, в особенности в 3-й части, собрано много интересного материала. Но направление его разработки нельзя признать основанным на широких, философски-продуктивных посылках.
К русскому переводу присоединено «письмо А.И. Герцена к сыну по вопросу о свободе воли». «В 66 году, говорит А.А. Герцен, я написал по-итальянски первую статью о воле с физиологической точки зрения; вопрос этот заинтересовал моего отца и он написал мне длинное письмо на французском языке (чтобы я мог показать его друзьям)». Это письмо, по желанию А.А. Герцена, присоединено к русскому переводу его «общей психофизиологии». Сущность взглядов Герцена-отца на свободу воли выражается в следующих словах: «Человек во все времена ищет для себя автономии, свободы, и подчинённый необходимости, он хочет делать только то, что хочет; он не желает быть ни пассивным могильщиком прошлого, ни бессознательно содействовать родам будущего. Он считает историю свободным и необходимым делом своих рук. Он верит в свою свободу, как верит в видимый им внешний мир, так как доверяет своим глазам и так как без этой веры он не мог-бы ступить ни шагу. Нравственная свобода есть, таким образом, реальность психологическая или, угодно антропологическая». (Е. Челпанов).
1.) Uphues. Ueber die Erinnerung. Untersuchungenzur empirischen Psychologie.Leipzig. 1889 (О воспоминании. Исследования, относящиеся к эмпирической психологии. К. Уфуэса.
В этой библиографической заметке я сперва изложу цель сочинения Уфуэса, ход его исследований и потом скажу два слова о том, на сколько по моему, удалось ему выполнить поставленную цель.
Задача этого небольшого, но весьма трудного для понимания, сочинения, состоит, по автору, в том, чтобы ясно представить фактическую сторону процесса воспоминаний и критически разобрать современные гипотезы и объяснения, стоящие с ней в противоречии. Он отправляется от того положения, что в понятие познания необходимо вводить отношение его к различному от него предмету, чем познание существенно отличается от чувства. Хотя чувство, по автору, и относится к предмету возбуждающему чувство, но однако содержание чувства, т.е., удовольствие или недовольство, нисколько не различается от самого чувства. Предмет чувства не чувствуется особо в содержании чувства, между тем как в содержании познания познаваемый предмет отличается от этого содержания.
Самое общее и древнее мнение, что мы знаем предметы через посредство из образов, несостоятельно тем, думаете Уфуэс, что в таком случае нужно было-бы знать сам предмет и сравнить его с образом, что, конечно, невозможно по самому предположению, из которого выходит это мнение. Новейшая же теория, ведущая своё начало от Берклея (esse – percipi), по автору, предполагает напротив, что мы из нашего представления делаем для себя предмет существующий. По этой теории, признающей, что без нашей объективации представления и без веры в неё объект представления есть ничто, – никаким образом нельзя знать подлинной действительности. Но это последствие, отрицающее всякую возможность познания, должно убеждать нас в ошибочности самой теории, из которой можно выйти только путём убеждения, что в представлении предмета мы имеем нечто соответствующее действительности, которую мы, по Уфуэсу, познаём непосредственно, и во внешнем и во внутреннем восприятии. Излагая свой взгляд на восприятие, Уфуэс оспаривает теорию объективации и проекции, по которой мы в восприятии внешних вещей имеем дело со своим же собственным представлением, спроецированным в пространство, значит имеем посредственное познание о предмете, и напротив утверждать, что явления с которыми мы имеем дело данных внешнего восприятия, или то, что мы называем чувственными качествами предмета, не суть только представления или действия неизвестной причины, но и сама сущая о себе, самостоятельная причина представления. Чувственные качества внешнего восприятия составляют непосредственное познание вещи, которая в них производит прямо впечатление на нас, или, говоря иначе, «материя «непосредственно является нам в чувственных качествах. Точно также оспаривает Уфуэс мнение, по которому мы познаём наши внутренние состояния только как воспроизведённые в воспоминании и что мы знаем об этих внутренних состояниях только по различию их содержаний, к которым они относятся. В противоположность этим мнениям, он стоит за непосредственность познания наших внутренних состояний. Внутреннее восприятие, несмотря на то, что и само оно принадлежит к состояниям сознания, есть всё-таки совершенно особый акт состояния сознания и противополагается им как самостоятельный акт восприятия их. «Должно решительно признать», говорит Уфуэс, «что внутреннее восприятие так-же, как и внешнее, есть строго непосредственное познание; представление и суждение не играют в нём никакой роли. Оно совершенно различно от суждений, в которых мы классифицируем состояния сознания, как чувство познания и т.п.»
Что касается до воспоминания, то в понятии его, по Уфуэсу, заключается утверждение, что предмет воспоминания находится в прошедшем, но он как-либо отражается или представлен в настоящем сознании. Но этим различением в понятии воспоминания предмета и его представления не исключается возможность, что мы содержание настоящего представления подставляем на место прошедшего предмета. Отсюда, по аналогии с теорией восприятия вообще, и процесс воспоминания объясняется объективацией и передвижением представления из одного времени в другое, из настоящего в прошедшее, т.е. что и в деятельности воспоминания, несмотря на требуемое его понятиям различение представления и его предмета, всё таки представление ставится; как предмет, или что «в воспоминании теперь отождествляется с не теперь».
И здесь Уфуэс оспаривает теорию объективации и проекции с её предположениями, как например с предположением, что в воспоминании происходит возвращение в сознание того-же самого представления, которое было прежним восприятием и как бы сохранялось тождественным в бессознательной области духа. Это предположение Уфуэс отвергает на том основании, что его нельзя доказать ни непосредственным сознанием, ни путём какого-либо умозаключения, потому что в представлении настоящего времени нет никаких признаков, по которым можно было-бы его признать тем-же самым, что было прежде. Вообще он думает, что мнение, по которому воспоминание состоит в отождествлении не тождественного, т.е. теперешнего с прошедшим не может привести за себя никаких оснований и фактов.
Теория воспоминания самого Уфуэса состоит в том, что воспоминание есть посредственное познание не только в тех случаях, где вспоминается что-либо познанное на основании сообщений других или на основании вывода, но и в тех, где мы вспоминаем что-либо пережитое или испытанное нами самими: во всех случаях воспоминания настоящее ясно отличается в сознании прошедшего. Поэтому он оспаривает мнение тех, которые считают воспоминание за непосредственное познание, т.е. что вспоминаемые предметы как-бы присутствуют в настоящее время, потому что прошедший предмет познаётся непосредственно через подставленное под него настоящее представление. Но однако, признавая познание предмета в воспоминании посредственным, Уфуэс оспаривает мнение последователей теории объективизации и проекции, что познание вспоминаемого предмета основано только на вере. На вопрос же: почему мы убеждены, что предмет не данный в настоящее время, но познаваемый нами только посредством настоящего представления, есть действительный предмет, Уфуэс отвечает, что это убеждение стоит не на вере или каком-либо умозаключении, но что оно составляет «самую сущность воспоминания» и предполагает «во первых представление нашей собственной прежней деятельности в его восприятии». С этими представлениями с одной стороны непосредственно связано вышеозначенное убеждение, а с другой на них основаны все суждения, называемые суждениями воспоминания. «Если», доказывает Уфуэс, «представления воспоминания, чтобы служить средствами для познания вспоминаемых предметов, должны быть познаваемы ещё посредством каких-либо представлений, то это повело-бы к процессу in infnitum и сделало-бы невозможным какое-бы то ни было познание как посредствующего так и опосредованного». Для избежания этого процесса необходимо представление воспоминания признать настоящим; так что познание прошедшего предмета становится возможным только посредством сознаваемого отношения его к этому настоящему представлению.
После этого вопроса Уфуэс ставит себе другой: как возможно то, что в воспоминании настоящее представление действительно различается от прошедшего предмета? Соглашаясь с тем, что в настоящее время, конечно, мы не можем иметь дело с предметом, которого уже нет, а только с представлением о нём, Уфуэс всё-таки утверждает, что мы это просто представление можем не смешивать и не смешиваем с предметом. Если мы в воспоминании, согласно с его понятием, различаем представление и предмет, то непременно при одном условии, что к представлению присоединяется «мысль о предметности». (Vorstellung der Gegenstandlichkeit), в которой сознаётся что представление понимается «как нечто, стоящее в отношении к другому, как его образ или выражение». Эта мысль о предметности или сознание, что содержание представления есть только образ предмета, чрезвычайно бедна по своему содержанию и может быть выражена только в отрицательной форме: предмет есть не представление, а нечто иное. Убеждение, о котором была речь выше и которое связано с представлением воспоминания, касается вовсе не того, что содержание представления и предмет совпадают, но что представление соответствует предмету, как его образ. Согласно с этим убеждением мы часто при воспоминании поправляем или изменяем содержание представления с той целью, чтобы оно точнее соответствовало предмету, причём остаётся совершенно неизменным одно только сознание о соответствии представления предмету. Мысль о предметности, составляющая сущность воспоминания, равно как и убеждение в соответствии содержания представления предмету есть, по Уфуэсу, результат представлений о нашей прежней деятельности восприятия. «Вспоминать, например о какой-либо личности, значит не более как вспоминать, что я видел эту личность». Неопределённое представление предмета восприятия получает по Уфуэсу, недостающую ему полноту и определённость, когда мы относим к нему или высказываем о нём всю сумму признаков, составляющих содержание представления воспоминания.
Далее Уфуэс переходит к важному вопросу: не составляет-ли в явлении воспоминания необходимого элемента представления о нашем «я», как тождественном субъекте – и настоящего воспоминания, и прежнего восприятия? И решает его так, что представление о нашей прежней воспринимающей деятельности необходимо включать в себя представление о «я», но что представление о настоящем «я» как субъект воспоминания не есть необходимый элемент воспоминания. Но к первой части этого положения он присоединяет значительное ограничение в том, что необходимый элемент представления о вашем прежнем восприятии составляет «наша личность только с её внешней стороны, т.е. поскольку она с этой стороны различается от всех других вещей и лиц». Что-же касается до представления нашей личности с её внутренней стороны, т.е. в смысле тождества и постоянного пребывания нашего «я», то оно, по Уфуэсу, вовсе не представляет необходимого элемента воспоминания.
В заключении моего изложения сочинения Уфуэса я приведу его слова, в которых он резюмирует свою мысль о происхождении процесса воспоминания.
«Прежде всего возникает в нас представление воспоминания и тотчас через его посредство пробуждается представление прежнего восприятия предмета, соответствующего представлению воспоминания. С этим представлением восприятия непосредственно связывается убеждение, что предмет был в наличности или что он имел те или другие свойства. Конечно, представление прежнего восприятия предмета включают в себя и представление самого предмета, но это включенное представление предмета, взятое само по себе, совершенно неопределено. Все ближайшие определения предмета, всё наше знание о нём заключается только в представлении воспоминания. Представление-же предмета служит только для того, чтобы через его посредство отнести возникшее представление воспоминание к прошедшему предмету. Для этой цели предмет полагается отличным от представления воспоминания и образует субъект суждения воспоминания в его первоначальной форме, а именно это, т.е. то, что я прежде наблюдал, было таким-то и таким-то. Предикат этого суждения есть представление воспоминания с его разнообразным содержанием, а представление предмета соответствует указательному и вообще не имеющему содержания выражению: это. Такого же рода представление предмета, столь-же неопределённое и бессодержательное, занимает место и субъекта суждения восприятие в его первоначальной форме: это (т.е., настоящее чувственное впечатление) – отец, это – бутылка и т.д. и .т.п. Но представление предмета в суждении воспоминания кажется ещё неопределённее, чем представление предмета в суждении восприятия, потому что оно указывает на прошедший предмет, а потому что и в языке выражается менее определённо: то (т.е., что я прежде наблюдал) было так-то и так-то). Но из этого никак не должно заключать, что мы это, указывающее на предмет и обозначающее его в отличии от представления предмета принимаем за предмет. Напротив, представление предмета и представление воспоминания различаются друг от друга и в воспоминании, уже на основании одного того, что в нём представление нашего прежнего восприятия различается от представления воспоминания и что представление предмета образует составную часть воспоминания только в той мере, в какой оно включено в представление нашего прежнего восприятия.
К сделанному мной сейчас изложению содержания сочинения Уфуэса я присоединю несколько следующих замечаний.
1 ) В самом начале моего изложения я заметил, что это сочинение весьма трудно для понимания. Отчасти эта трудность зависит от самого предмета, где мы имеем дело с составом и переменными во внутренних состояниях нашего сознания, которые наблюдать и изучать весьма трудно. Но к этой трудности предмета присоединяется другая, зависящая от неясного изложения его Уфуэсом. Многие термины, употребляются разными писателями в различном смысле, а потому вообще колеблются в своём значении, Уфуэс употребляет без объяснений, определений, без пояснения примерами. Таковы например термины: предмет, представление, явление, восприятие, факт, действительность и т.д. и т.п. Вообще мысль свою он выражает тяжело и темно. Нет страницы, где бы вы не встретили словечка: insoferm (поскольку), а я по долгому опыту знаю, что где у немецкого философа встречается это словечко, там всегда надо остерегаться неясности и неопределённости мысли.
2) К затруднениям, происходящим от темноты изложения, присоединяются ещё другие, зависящие от точки зрения, с которой автор рассматривает процесс воспоминания. Всюду он говорит, что его исследование принадлежит к области эмпирической психологии, что он оставляет открытыми вопросы, относящиеся к теории познания и метафизике. Между тем предметы, о которых идёт речь в его сочинении, никак не могут быть решены эмпирической психологией по тесной связи их с самыми основными началами бытия и познания, что, конечно отражается и на рассуждениях Уфуэса, опирающихся на самом-то деле, не на эмпирические факты или их обобщения, а на метафизические предположения, которых он однако явно не высказывает. От этого, конечно только увеличивается трудность понимания его теорий. Сказанное мною сейчас станет совершенно ясным для читателя, когда он примет в соображение, что постоянно оспариваемые Уфуэсом теории объективации и проекции вовсе не суть опытные факты, а гипотезы, стоящие в тесной связи с самыми основными началами некоторых философских систем и направлений. Конечно, и в опровержении этих теорий Уфуэс главным образом опирается тоже не на эмпирические факты, а на метафизические теории. Тот факт нашего обычного сознания, что мы относим наши мысли или образы к отличным от них предметам или что мы как-то имеем т.е. вспоминать эти предметы, когда их уже нет, прямо ничего не говорит ни за теорию объективации, которую оспаривает Уфуэс, ни за его мнение, что будто-бы предмет является нам непосредственно в чувственных качествах, или что содержание воспоминания относится к действительному предмету. Весь вопрос в том, что такое действительность или реальность и как мы можем о ней знать, и далее, как происходит, и на чём стоит наше, сейчас упомянутое, обычное сознание о выражении действительности в нашем восприятии и о воспроизведении её нашем воспоминании. Во всяком случае, оставляя открытым вопрос о том, прав или нет Уфуэс в своём упрёке теории объективации, я смело настаиваю на том, что опровержением им этой теории вытекает не из фактов, а именно из его философского воззрения на действительность. Точно тоже можно сказать и о других пунктах его книги. Так мнение о том, что будто бы представление о нашей прежней воспринимающей деятельности включает в себя представления о «я» с его «внешней стороны», а представление о деятельности воспоминания вовсе этого представления не включает, я никак не могу считать основанным на эмпирических фактах сознания, а вижу в нём результат философско-метафизического направления Уфуэса, которое, конечно, явно не высказано в настоящем сочинении, так как оно есть якобы «исследование», принадлежащее «к эмпирической психологии».
3) Что касается философского направления Уфуэса, то на основании его солидарности с некоторыми более известными представителями современной философии, я думаю, что он вообще принадлежит к тому общему течению, которое с конца шестидесятых годов обозначилось в германской философии под именем «возвращение к Канту». В настоящее время это направление разбивалось на множество разветвлений, всё более и более удаляющихся от своей исходной точки, т.е., философии Канта, так что в этом неокантинизме элементы специально кантовой философии делаются всё менее заметной величиной. Уфуэс принадлежит к тому из этих разветвлений, которое чаще всего, в противоположность идеализму Канта, обозначают себя именем «реализма» с прибавкой громких прилагательных: «критический, научный и т.п. » Однако, справедливо восставая против кантовской непознаваемости действительного бытия или «вещи самой в себе», этот реализм, не смотря на свои притязания быть критическим или научным, частенько впадает в материализм и даже в наивный реализм, что по моему, главным образом происходит вследствие отрицания субстанциальности нашего «я». Только в этом пункте неокантинизм остаётся неизменно верным последователем кантовой «Критики чистого разума».
4) Но не смотря на указанные недостатки сочинения Уфуэса, я всё-таки считаю его полезным, особенно принимая в расчёт сравнительную бедность философской литературы в специальных сочинениях, относящихся к такому капитальному для всех областей философской науки вопросу, как вопрос о воспоминании. Специалисты-же найдут в книжках Уфуэса, хотя и односторонние, но всё таки довольно ценные указания на литературу предмета. (А. Козлов).
П. Хохряков. Язык психологии. Казань, 1889 проф. Владиславлев в своей психологии указывал, какие сокровища психологических наблюдений и обобщений скрыты в языке. Разработка этого источника могла бы открыть такие стороны в душевной жизни человека и народов, которое до сих пор мало освящены учёными психологами. Но извлечь эти сокровища, осветить душевную жизнь при помощи языка – дело трудное. Хотя на западе (например The science of Thought: Das Denken im Lichre der Sprache. Von Max Muller. Leipzing 1888-aur dem Engl.ubers. v. Schnerider. Ср. также труды Штейнталя, Гейгера, Лазаруса) являлись уже отдельные сочинения на эту тему, однако можно сказать, что пока сделано ещё очень мало для извлечения психологического материала из языка. Книга г. Хохрякова также может удовлетворить в этом отношении серьёзного читателя.
В предисловии автор указывает на повод, по которому явилась в свет его книга. Именно издавая сделанный ним перевод «Максим» французского моралиста Ла-Рошфуко, автор решил высказать свои мысли о том, как следует переводить прозаические сочинения с иностранных языков на русский. Но, рассматривая причины неверности переводов, автор коснулся недостатков русского языка, достоинств французского, затем перешёл к вопросу о психологическом значении изучения языков, реформе словарей и психологии. Обсуждение этих вопросов и составило целую книгу. В 1 главе автор указывает причины неверности переводов на русский язык. Кроме небрежного отношения переводчиков к своему делу, главной причиной он признаёт неразработанность русского языка, недостаток в его составе «внутреннего разнообразия». Под внутренним разнообразием разумеется «придание существующим обороте речи словам новых значений». Затем обилие фонетического реализма в русском языке, т.е. полногласие и богатство форм и окончаний, составляя его достоинство, вместе с тем лишает его гибкости и подвижности. Далее автор видит положительный недостаток в нашем языке слов для передачи иностранных терминов, заключающих в себе понятия и представления преимущественно культурного свойства, не выработанных ходом нашей и оборотом нашей жизни, а также выражающих особенности быта иностранцев. Поэтому автор советует безбоязненно переносить из французского и других языков в свою речь термины культурного значения. Против этого можно заметить, что наш язык уже настолько «обогащён» иностранными словами, что серьёзную книгу часто приходится читать с иностранными лексиконами. Книга г.Хохрякова представляет в этом отношении замечательный пример: в ней столько иностранных, особенно французских слов, что читатель, не знающий этих языков, очень многого не поймёт в ней.
В гл. VI-й излагается мысли о психологическом значении изучения языков. Автор справедливо замечает, что «анализ психологических терминов в языках потому и должен иметь ценность для нашего мышления, что он помогает нам расширять понимание человеческой жизни, которая отражается в них, как солнце в каплях воды; посредством его мы можем узнать много новых для нас форм, новых актов многосложной человеческой жизни, которые без него остались-бы для нас – terra incognita». Но при настоящем состоянии словарей трудно извлечь из них психологические данные для изучения природы человека. Автор проектирует составлять словари по новому плану, чтобы слова были распределены по группам, а впереди отделов и групп помещать объяснения психологического и социального свойства; при этом следует выделять слова, вполне переводимые на другой язык и непереводимые; последние он советует печатать крупным шрифтом и подробно объяснять их значение связанным текстом и характерными фразами, из которых было-бы видно их своеобразное значение, а не лепить без надобности множество слов, которые только отчасти передают разные оттенки в значении иностранного термина. Для примера автор представил несколько объяснений французских и русских слов, имеющих психологический интерес.
В следующих главах делается оценка некоторых психологических учений иностранных и русских авторов: А. Бэна, Н.Я. Грота, М.И. Владиславлева, причём высказываются соображения о реформе психологии; здесь автор излагает свои оригинальные мысли об «образном бытии души» и «жизненных впечатлениях».
Первые отделы книги г. Хохрякова написаны фельетонным слогом, с обычными фельетонными прикрасами. Хотя дальнейшие главы изложены более серьёзно, но изложение часто прерывается личными воспоминаниями автора и мечтами его «пылкого воображения»; от этого трудно составить себе цельное представление о его «открытии», – о жизненных впечатлениях и «образном бытии души». (Я. Элп).
Особенно тесная связь у психологии существует с неврологией и психиатрией. Значительное число учёных, сделавших существенный вклад в психологию по основной своей профессии были неврологами и психиатрами. Именно изучение заболеваний нервной системы и расстройств психики позволило им выявить существенные особенности структуры и функционирования психики и её связей со структурой и функционированием нервной системы, которые в нормальном состоянии остаются скрытыми или трудно обнаруживаемыми. Для изучения смежных вопросов с психиатрией в психологии выделены такие отрасли, как патопсихология, клиническая психология, психосоматика, психология аномального развития ; с нейробиологией, анатомией и физиологией центральной нервной системы, отрасли — нейропсихология, психофизиология. Значительный прогресс в развитии генетики привёл к созданию психогенетики, в рамках которой на основе секвенирования генома человека проводятся исследования, позволяющие выявить влияние генетических эффектов на особенности функционирования психики. Самое начало двадцатого века отмечено бурным ростом нескольких направлений. С одной стороны, активно развивается психоанализ — школа психотерапии, первоначально основанная на работах Зигмунда Фрейда, в которых человек описывался как система из нескольких независимых структур личности, борющихся друг с другом — Оно ( Ид ), Я ( Эго ), Сверх-Я ( Суперэго ). В этом конфликте Оно представляет собой биологические потребности человека, из которых основное внимание психоаналитики уделяли сексуальной потребности, а Сверх-Я представляет собой требования социума, культуры. Развитие этой школы оказало сильное влияние не только на практику, но и на науку, заставив учёных обратить внимание на феномены, находящиеся за пределами сознания, на неосознаваемые детерминанты психической деятельности. Идеи психоанализа Зигмунда Фрейда подверглись критике, развитию и расширению в различных направлениях глубинной психологии, преимущественно бывшими коллегами Фрейда, такими как Альфред Адлер (индивидуальная психология) и Карл Густав Юнг (аналитическая психология), а позднее неофрейдистами, такими как Эрих Фромм, Карен Хорни, Гарри Стек Салливан, Жак Лакан и др.
Фундаментальные отрасли психологии имеют общее значение в изучении психических явлений. Это базис, который объединяет все отрасли психологии, а также служит основой их развития. Фундаментальные отрасли, как правило, называют термином « общая психология ». Основными понятиями, которые рассматривает общая психология, являются: познавательные процессы ( ощущения, восприятия, внимание, представления, память, воображение, мышление, речь, эмоции, воля, рефлексия ), исполнительные функции, психические свойства ( способности, мотивация, темперамент, характер ) и психические состояния. Возникновение общей психологии в качестве фундаментальной отрасли связывают с именем С. Л. Рубинштейна, создавшего в 1940 г. фундаментальный труд «Основы общей психологии». Прикладными называют отрасли психологии, которые имеют практическое значение. В число таких отраслей входят, например, педагогическая психология, психология развития, психология личности, дифференциальная психология, сравнительная психология, социальная психология (включая психологию толпы, психологию мира ), политическая психология, клиническая (медицинская) психология, юридическая психология, экономическая психология, военная психология, психология искусства, психология творчества, психология науки, психология спорта, психология религии и многие другие
В Германии приходят к власти нацисты, вследствие чего многие психологи (среди которых было немало евреев) вынуждены эмигрировать в США. Гештальтпсихология практически прекращает своё существование, однако К. Левин и последователи гештальтистов становятся основными фигурами американской социальной психологии. Тем не менее такие мыслители как Карл Юнг и Мартин Хайдегер остаются работать в нацистской Германии. Юнг продолжает развивать своё учение о коллективном бессознательном, в 1934 году он выпускает одну из своих фундаментальных работ «
Естествознание, в лице физиолога, изучающего высшие отделы центральной нервной системы, можно сказать, бессознательно, незаметно для себя, подчинилось ходячей манере — думать о сложной деятельности животных по сравнению с собой, принимая для их действия те же внутренние причины, которые мы чувствуем и признаем в себе. Итак, физиолог в данном пункте оставил твердую естественнонаучную позицию. И что он приобрел вместо неё? Он взял понятия из того отдела человеческого умственного интереса, который, несмотря на свою наибольшую давность, по заявлению самих его деятелей, не получил ещё до сих пор права называться наукой. Психология, как познание внутреннего мира человека, до сих пор сама ищет свои истинные методы. А физиолог взял на себя неблагодарную задачу гадать о внутреннем мире животных. После этого нетрудно понять, что изучение сложнейшей нервной деятельности высших животных почти не трогается с места. А этому исследованию — уже около ста лет.